Лев Златкин - Убийство в морге [Ликвидатор. Убить Ликвидатора. Изолятор временного содержания. Убийство в морге]
— По двести шестой!
— Не может быть! Павла Хрусталева по двести шестой?
— Ты меня знаешь?
— Да кто же тебя не знает!
— Я тоже, когда вошел, сразу подумал: где-то я этого парня видел.
— Наркоту у тебя покупал! Наколол ты меня безбожно.
— Я не накалываю! — обиделся Хрусталев.
— Наколол! — настаивал Григорьев. — На процентном содержании.
— У меня своей лаборатории нет, — упорствовал Хрусталев. — Что покупаю, то и продаю.
— Что-то плохо верится!
— Твои трудности! Ты мне лучше скажи: когда здесь ужин?
Сойкин встрепенулся, услышав про ужин.
— Во дает! Только обед прошел, а он уже об ужине… Чем это тебя внизу кормили?
— Котлеты по-киевски и осетрина на вертеле! — сказал Хрусталев. — Но такие маленькие порции, что уже хочется ужинать.
Сойкин заржал, а Кузин недовольно промолвил:
— Что это у вас с воли юмор одинаковый? Зачем душу травить?
— Да кто травит? — взвился Хрусталев. — Пролетел я с обедом.
Кузин пожалел вновь пришедшего:
— Я тебе сейчас бутерброд сооружу. А то до ужина еще далеко!
Хрусталев недоверчиво посмотрел на него и смотрел так до тех пор, пока Кузин действительно не принес ему из шкафа кусок черного хлеба, намазанного маслом.
Хрусталев проглотил его в один момент.
— А запить нечем! — развел руками Кузин. — Придется водой из крана.
— Хорошо, что кран работает! — Хрусталев отправился к крану пить воду.
Вернувшись, он добавил:
— В КПЗ в милиции водопроводную сеть отрубили, так я у ментов стакана воды так и не смог стребовать. По башке кулаком вмазали, вот и весь разговор.
Сойкину надоело отдыхать молча, и он встрял в разговор:
— Ты тоже по двести шестой идешь? Кому вмазал? Буржую?
— Не поверишь! Торопился в метро, столкнулся с толстой бабой, она упала и раздавила кошелку с яйцами. Тут же она в меня вцепилась мертвой хваткой. Свидетель-доброхот нашелся, готов подтвердить даже то, что не видел…
— Козлы! — поддержал его Григорьев. — Недаром есть поговорка: «Врет, как свидетель!»
— И сколько тебе светит? — заинтересовался Сойкин, у которого наутро должен быть уже суд.
— Статья от двух до пяти!
Кобрик засмеялся.
— Ты чего, чудило? — спросил его Григорьев.
— У Чуковского есть книжка: «От двух до пяти».
— Сам срок канал? Или с чужих слов? — заинтересовался Сойкин.
Общий хохот не смутил его.
— Чего гогочете? Скажите, с вами посмеюсь!
Кобрик решил его просветить.
— Чуковскому не довелось. Детскую книжку он написал, а в ней детские разговоры разные…
— А почему так назвал?
— Возраст детей самый интересный: от двух до пяти. Всюду суют свой нос и вопросы задают, любопытные даже для взрослых.
— Жаль! — разочарованно вздохнул Сойкин. — Я думал — статья!
Жаждущий мести Поворов подскочил к ним.
— Пусть он пробуется на старосту! У нас еще не выбран староста, — объяснил он Хрусталеву. — И ты должен пройти испытание.
Все застыли, не зная, как поступить.
— Это что за сладенький? — спросил Хрусталев, нанося самое страшное оскорбление, которое только можно нанести заключенному.
Но Поворов не знал, что его словесно опустили, и заорал:
— Все проходят испытание, и ты обязан!
Как Хрусталев ударил Поворова, не заметил никто, но Поворов отлетел к двери, а Хрусталев сказал ему вдогонку:
— Если еще раз ты окажешься близко ко мне, я тебя трахну, сладенький! Я таких беленьких телом страсть как люблю.
Поворову опять пришлось лезть лицом под кран, останавливать хлынувшую кровь.
Григорьев заметил вертящегося возле него Баранова и сказал ему:
— Баранов, или не мельтеши перед глазами, или давай свою обвиниловку, чтобы суть дела понять можно было.
Баранов протянул ему обвинительное заключение.
— Ладно, читай!
Григорьев внимательно вчитался в обвиниловку и взорвался таким смехом, что всем стало завидно. Каждый старался заглянуть Григорьеву через плечо: что же там такое написано.
— Прочти всем! — попросил Хрусталев.
Григорьев посмотрел на бледного Баранова.
— Ну, так что? Читать?
— Стыдно!
Но вся камера так дружно запротестовала, что Баранов сдался.
— Ладно, читай! — разрешил он, махнув обреченно рукой.
— Давай с выражением! — выразил общую просьбу Хрусталев. — Только сразу дело, без цирлихов-манирлихов разных.
Григорьев с трудом сдержал смех:
— «Обвиняемый Баранов в тринадцать часов тридцать минут распивал в сквере спиртные напитки вместе с обвиняемой Урковой. Затем Баранов прямо в сквере вступил в половую связь с обвиняемой Урковой. На замечания возмущенных граждан, проходивших по скверу, реагировал матом и плевками. Затем, назло собравшимся, заставил Уркову взять его член в рот. В таком положении их и застал милицейский патруль. Идти добровольно в отделение милиции Баранов отказался, заявив, что он привык заканчивать всякое начатое дело…»
Общий хохот достиг порядка гомерического. Многие вытирали выступившие слезы. Хохот был такой силы, что вертухай открыл кормушку и внимательно посмотрел на веселую камеру. Но, не заметив подготовки к бунту или побегу, интерес свой унял и закрыл кормушку.
Хрусталев спросил у Баранова:
— Ну, ты успел хоть?
Баранов отрицательно покачал головой:
— Не дали, менты поганые! Повязали!
— Ты, Валера, — стал учить Сойкин, — бей на несознательность и на слабую школьную подготовку, что тебя в пионеры не приняли в свое время, что комсомол отвернулся. Если бы приняли, если бы не отвернулись, то ты бы морально не смог бы совершить столь безобразного поступка. Бей на жалость! Я вот колом помахал, а надеюсь завтра…
И он умолк, внезапно ощутив, что гуляет последний день в роли задержанного, а завтра уже будет осужденным. И слезы тревоги показались в его глазах.
— Братцы! — взывал Баранов. — Да был я и в пионерах, и в комсомоле верховодил, — в школе был заместителем секретаря организации. Пьяный я был. Очень!
— Пьянство — отягчающее вину обстоятельство! — философски заметил Кузин.
Баранов совсем поник духом.
— Следователь меня стращал, что я власть новую порочу!
— Это как? — не понял Григорьев. — Уркова, надеюсь, не депутат Думы?
— А что, депутатшам нельзя? — вмешался Рудин.
— Нельзя! — сурово ответил Григорьев. — У них квартирный вопрос решен.
— Какая Валька депутат? — захихикал Баранов. — Продавщица из нашего винного отдела. Просто в сквере этом мэрия расположена.
— Ну и что? — рассмеялся Кобрик. — Если бы там был расположен горком партии, тогда бы тебе пришлось на суде рвать на груди рубаху и кричать, что ты в душе коммунист, кровь и плоть от советской власти.
— Так там же горком был! — завопил испуганно Баранов, но сам же рассмеялся. — Боже мой! Как хорошо, что горкома-то больше нет!
Григорьев разозлился:
— Дали вам волю, так вы решили всю страну превратить в свинарник с собачником? Неужели не мог где-нибудь в подсобке делом заняться, если приспичило вам обоим?
— Муж ее у нас работает! — пояснил ситуацию Баранов. — Ревнив, как мавра! Заколебал ее… А в этом сквере никогда не бывает народу. А тут, как назло, на тебе. Косяком потянулись. И каждый совет норовит дать. Неинтеллигентная публика!
— Никакого понятия, никакого сочувствия! — вздохнул Григорьев, испытывая почти физическую брезгливость к этому вроде человеческому существу.
Баранов опять заканючил:
— Григорьев, у тебя светлая голова! Научи! У меня завтра суд. Что говорить?
Григорьев вздохнул и задумался на несколько секунд. Все ждали.
Баранов засуетился, побежал доставать бумагу и карандаш.
— Я, пожалуй, все запишу, а то либо забуду, либо перепутаю. Не про ту плоть скажу…
— Да про плоть уже не надо говорить! — поправил его Кобрик.
— Хорошо!.. Запомни: ты начал пить с утра. Сначала опохмелился от вчерашнего загула, потом не удержался и выжрал два пузыря водки. Как оказался в сквере, не помнишь. Очевидно, всему виной твой мягкий характер, безотказный — не можешь ни в чем отказать женщине. Про женщину будешь говорить в том случае, если председательствующей будет женщина. Они все в душе жаждут безотказности и поклонения. Получишь низший предел, а то и ниже низшего, если применят сороковую статью. Но упаси тебя Бог заикнуться о безотказности женщинам, если увидишь в центре мужчину. Он хоть там и единственный, но импотент. Намотает по максимуму. Так что «му-му» перед ним не исполняй. Бей на пьянство и невменяемое состояние: ничего не помню, очнулся — в тюрьме! Ясно?
— Шпаргалка здесь оправданна! — одобрил Григорьев. — Это — тот самый случай, когда от экзамена зависит срок учебы!
